По такому принципу живет писатель и журналист Александр Нилин. Он готовит к изданию свой театральный роман, где главными героями будут Олег Николаевич Ефремов и его эстетическая противоположность со времен начала «Современника» Олег Табаков. О театре, спорте, искусстве, журналистике и кино беседуем с известным мастером слова сразу после новогодних праздников.

Вы писатель, сценарист, журналист, спортивный обозреватель, редактор, литературный критик – это если верить Википедии. А сами вы как бы себя представили, и почему?
- В моем случае Википедии лучше не верить. У меня, к сожалению, нет точной профессии. Есть род занятий, в какой-то степени объясняющий, по крайней мере, мне самому причины ее отсутствия. Чем я занимаюсь? Пишу с неослабевающей (хотя по ходу жизни она иногда и ослабевала) надеждой – заинтересовать своими историями и действующими в них персонажами гипотетического читателя. Себя я, когда пишу, тоже ощущаю персонажем, в чьем личном восприятии трансформируются выбранные в герои моих истории другие персонажи. Профессию (в кино только гении могут быть дилетантами) сценариста я очень хотел освоить, но не сложилось – предлагал массу заявок и синопсисов, но никого ими не заинтересовал. Правда, в документальных фильмах я, как говорящая голова, промелькнул многократно, но от участия в чужих замыслах никакого удовольствия не получаю – и теперь всего чаще отказываюсь – понимаю, что приглашают меня, как уходящую натуру, а зачем мне лишний раз об этом вспоминать. Зато у меня уже четыре года есть ютюб, названный моими инициалами А.П.Н. Спортивным обозревателем я не был – не настолько уж знал спорт. Я выбирал в спорте для своих заметок (очерков, может быть) занимавшие меня характеры, как родственные моему, так и противоположные. Спортивной прессе я, однако, обязан тем, что не канул в совсем уж полную безвестность, а для любого пишущего человека это очень важно. Правда, отдаю себе отчет, что интерес проявлялся к самому предмету рассмотрения – знаменитым людям спорта, а не лично ко мне (на что я поначалу и надеялся). Конечно, по складу своему я никакой не журналист. Насчет «литературного критика» Википедия уж точно ошибается. Это жена моя – очень известный критик Наталья Иванова. Так что критики мне и дома хватает.
Ваша книга «Невозможный Бесков» практически «путеводная звезда» в будущей профессии для многих спортивных журналистов. Как вы ее создавали и почему именно вас легендарный тренер пустил в святая святых – раздевалку «Спартака»?
- Не думаю, что «Невозможный Бесков» может быть чем-то полезен журналистам. История появления этой книги необычна. Я сочинил уже восемь или девять печатных листов, когда понял, что мои ежедневные спонтанные записи после каждой встречи с Константином Ивановичем выразительнее подробного жизнеописания. Те печатные листы не пропали, просто издатели, чтобы не дразнить Бескова, включили их в мою книгу «На футболе», где они соседствовали с очерками о Боброве, Трофимове и с кем-то еще – не могу проверить: нет у меня дома этой книги. А уж года через два в изменившихся временах возник в том же издательстве коммерческий проект, где книжка в четыре листа выходила тиражом триста тысяч – и вторым (а я считаю, первым и окончательным) «Невозможным Бесковым» стал мой тетрадный вариант. Я еще не завершил книгу, когда мне предложили стать одним из авторов фильма о Бескове – режиссеру Алексею Габриловичу и название мое нравилось – не сказал я еще, что впервые я это название использовал в очерке для еженедельника «Футбол» - очень тогда популярным и неслыханно тиражным. Раздевалка Бескова в «Спартаке» - не первая в моей жизни футбольная раздевалка. В середине шестидесятых я дружил с ведущими игроками и тренерами «Торпедо». Но в торпедовской раздевалке я бывал, как бескорыстный друг. О внутренней жизни команды я рассказал в своих книгах много позднее, когда ни Воронина, ни Стрельцова не было на свете. Правда, Валентин Иванов оставался тренером – и его жена, олимпийская чемпионка Лидия, отчасти ревнуя меня к Воронину и Стрельцова, выражал мне свое недовольство, что не мешает нам и сегодня дружить. Я считаю, что именно в раздевалке, я понял то, чего с трибуны бы или при общении приватном не понял бы. И с первых дней съемок я старался внушить режиссеру, что без Бескова в раздевалке нам ни за что не обойтись. Первый же скандал по этому поводу стал эпизодом фильма (Бесков и предположить не мог, что эта безобразная сцена будет не только снята, но и войдет в фильм). Ко времени начала съемок я был ближе, чем мои партнеры, знаком с Константином Ивановичем – и объясняться с ним выпало мне. Я предложил ему вариант, что при первой же неудаче «Спартака» по ходу наших съемок, он разрывает с нами отношения – и всех дальнейших съемок не допустит. «Спартак» не проигрывал десять или двенадцать матчей подряд – и вышел в лидеры. И когда в Ереване проиграли, Бесков уже привык к присутствию нашего оператора Александра Савина за кулисами - и сцена, где одинокий Бесков в раздевалке, а команда пошла уже на поле отыгрываться, на мой взгляд, лучшая в фильме. Бесков, как и следовало ожидать, не понравился себе на экране, кто же нравиться себе в зеркальном отражении, - и счел всему виновником меня, хотя я резонно ему возражал, напоминая, что не я его играл на съемках, но он – себя. Впечатление от фильма вкупе с книжкой в том варианте, что устаивал меня, рассорил меня с Бесковым.
Спортивные журналисты, в отличие от настоящих критиков театра, кино или балета (да ведь и литературные критики в идеале - тоже), обычно дорожат дружескими отношениями со своей натурой, если имеет она большое влияние. Хорошим тоном становится и прямое обслуживание. Один очень известный журналист – по возрасту не так уж намного меня моложе, занимающий завидное положение в популярной газете, занят по моим наблюдениям, только тем, чтобы регулярно интервьюировать знаменитого футбольного тренера, довольно давно не практикующего. Я эти интервью обязательно прочитываю в ожидании хотя бы одной новой мысли – и пока не дождался.
Книги о Стрельцове и Воронине – «лучшее, что написано о футболе на русском языке» (цитата Игоря Рабинера) – почему именно футбол и его лучшие представители стали делом вашей жизни?
- Лучшие ли мои книги (по великодушной оценке Игоря) или худшие (что, возможно, кому-то и кажется) не столь уж важно. Важно, что мне попадалась каждый раз интереснейшая натура – футболисты ли это были или мой старый друг Виктор Агеев (заметивший, что моя книга о нем одновременно и книга о себе самом). Футбол – опять же, как натура – особенно интересен мне не как история соперничества. Но как история взаимоотношений внутри команды – игроков друг с другом и с тренером. Когда-то Андрей Петрович Старостин сказал мне, что на протяжении дня матча у команды утром один удельный вес, как он выразился, дальше – другой, а к началу игры – третий. Мне хотелось бы сделать, вопреки всем неудачам моим с кино, фильм (не обязательно документальное наблюдение, лучше – игровой), где команда была бы представлена единым организмом. В году шестьдесят шестом я долго рассказывал уже тогда знаменитому Гене Шпаликову про игроков «Торпедо» - и он сразу предложил сделать фильм, где он будет режиссером (он только что снял, как режиссер, «Долгую счастливую жизнь» - свой лучший фильм), а я пусть буду сценаристом. У меня тут же название придумалось – «Сезон». Один-единственный сезон, как долгая жизнь целиком. В другом сезоне, если он состоится, будет уже совсем другая жизнь, даже если действовать в нем будут те же самые люди. Этот замысел меня бы и сегодня интересовал. Он, по-моему, никогда не устареет.
Вы были представлены Анне Ахматовой – как это произошло, и что осталось в памяти о великой поэтессе?
- Никто меня специально Анне Андреевне не представлял – и в каком качестве можно было представить ей семнадцатилетнего мальчика, стихов не сочиняющего? Анна Андреевна, как все теперь знают, подолгу гостила в семье юмориста Виктора Ардова, с чьей женой, актрисой - непосредственной ученицей Станиславского Ниной Антоновной Ольшевской много лет дружила. У Ардовых было двое детей (у Нины Антоновны еще и от первого брака сын – знаменитый Алексей Баталов) – Михаил и Борис. Братья Ардовы стали с осени пятьдесят седьмого года моими самыми близкими друзьями – я бывал у них почти ежедневно. И уже как друг семьи Ардовых привечен был Анной Андреевной, постепенно привыкшей к постоянству моего присутствия на легендарной Ордынке. Все что помню я о великой Ахматовой у меня рассказано в коротенькой повести «Линия Модильяни», вошедшей в мою книжку «Зимняя даче». Не очень корректно рекомендовать к прочтению собственную книжку. Но зафиксированное там свидетельство, по-моему, того стоит. К тому же и про меня из «Линии Модильяни» все понятно – можно и не читать моих дальнейших ответов.
Какова судьба того стихотворения, которое вам от руки записал Иосиф Бродский?
- Стихотворение «Волхвы забудут адрес твой…» - и тогда было широко известно, но у нас не опубликовано, почему я и попросил Иосифа записать мне его. О том, что это станет бесценным автографом и не думал. Иосиф же сделал на полях надпись с обращением «Сашеньке» (в обычной жизни он никогда меня так не называл), пожелав «не меняться ни в ту, ни в другую строну». «Волхвы» сгорели при пожаре дачи в 2012-м году вместе с книжкой Ахматовой, надписанной: «Александру Нилину - Анна Ахматова. На счастие». Жаль, конечно, несказанно жаль, что сгорели. Но, может быть лучше не козырять подтверждением великих знакомств, а жить-доживать сам по себе.
Ваш друг Владимир Высоцкий, - каков масштаб ЛИЧНОСТИ поэта и артиста для нас, живущих?
- Высоцкий не был моим другом, а только однокашником, он учился на курс старше меня. Но школа-студия при МХАТ – учебное заведение, где студентов на всех четырех курсах и ста не набиралось – и, конечно, все мы были друг с другом близки. Кроме того, мы с Володей много времени проводили в общежитии на Трифоновской. Хорошие отношения между нами сохранялись и потом, но виделись мы все реже и реже – я все дальше отходил от театра: артиста из меня не получилось, а зрителем я так и не сумел стать. Судить о масштабе личности Высоцкого лучше по самим песням, а не по мемуарам знавших его людей. Я, как и все, люблю песни Высоцкого. Но гораздо чаще, чем слушаю песни, думаю о судьбе его вообще, о контексте времени, в котором жил он и пел. В книгах воспоминаний о нем никогда не участвовал. Тем не менее, в моей книжке «Переделкино. Поверх заборов», он появляется. Правда, я не уверен, что у людей, знакомых с Высоцким, есть какие-нибудь преимущества перед теми, кто просто слышит его голос.
Так все-таки – почему вы ушли из школы-студии МХАТа и выбрали спортивную журналистику?
- Поступление летом пятьдесят седьмого года в школу-студию МХАТ и сегодня считаю главной (а может быть, и единственной) удачей. В то, что я поступлю, не верил ни один человек, а родители еще были и категорически против, и тоже не верили. Но и решение через два года уйти оттуда было важным решением для моей будущей судьбы. Я вынес из времени, проведенном в школе-студии, важнейший урок, что право свое кем-либо быть в искусстве надо доказывать ежедневно. Я же был обольщен первыми похвалами - и первые же серьезные трудности поставили меня в тупик. И потом не слишком ли легко расстался я с мечтой стать артистом? Ни в какую спортивную журналистику я из школы-студии не пошел. У меня было право перехода в учебное заведение со сходным корпусом гуманитарных дисциплин. Директор школы-студии, незабвенный Вениамин Захарович Радомысленский, отдал в министерство штатную единицу - и я смог сразу учиться на втором курсе факультета журналистики МГУ, однако, уверенности, что надо становится журналистом у меня не было. Правда, на экзамене по манерам в школе-студии у княгини Волконской я изображал журналиста - судьба? После того, как я ушел из школы-студии, учился в университете, работал в Агентстве Печати Новости, где любили капустники и даже пытались поставить спектакль по американской пьесе переведенной нашим сослуживцем Владимиром Познером. Долго казалось, что я никогда на артиста и не учился - ни в чем это не проявлялось. Но со временем артист во мне вроде как пробудился - и сейчас я себя всего чаще чувствую артистом на театре завершения жизни.
Учеба режиссуре у Андрея Тарковского – это «расширение горизонтов» или осознанный выбор?
- Андрей Тарковский читал лекции на Высших курсах режиссеров и сценаристов, где я был слушателем в конце семидесятых. Конечно, его лекции расширяли представление о возможностях кино. Но кино, как ремеслу, учатся не у гениев – и не всегда даже на их картинах. Слушателями курсов были люди не первой молодости (мне так приближалось к сорока и меня из-за возраста не очень-то, и хотели на курсы принимать), получившие уже высшее образование, какую-то профессию, успевшие освоить и поработать по ней. Им всего важнее было не лекции специалистов слушать, а посмотреть, как можно больше картин – и великих, и разных. Я был плохим слушателем еще потому, что у меня только родился ребенок – и в однокомнатной квартире я не высыпался – на утренних просмотрах, как правило, засыпал. А вот целую жизнь спустя, в двадцатые годы нынешнего века, когда грозил нам всем ковид – и мы с женой круглый год жили на даче – ежевечерне смотрели по интернету замечательные, разные по жанру и авторской манере картины, я испытал ту увлеченность кино, какой мне почти сорокалетнему не хватило. Я и дома у Тарковского бывал, приводил меня туда мой друг – господин Мишарин, соавтор Андрея по сценарию фильма «Зеркало» - но вряд ли это можно считать близким знакомством с великим режиссером.
Журналы «Советский Союз», «Обозреватель» и «Спорт-клуб», в которых вы занимали руководящие должности. Что не так с нынешними изданиями, и не только спортивными?
- Поработав в этих журналах, я лучше стал понимать механизм и психологию всякой власти вообще. И себя, соприкоснувшегося с властью, как микроскопическая часть ее, стал понимать лучше. Наиболее успешные (не говорю, хорошие) начальники получаются из послушных подчиненных – я же подчиняться не люблю. «Во власти» (вне кавычек и не скажешь) я старался быть всегда популистом, но подчиненные искренне любят только строгих начальников – так уж, видимо, человек устроен. Служба в журналах была для пятидесятилетнего человека отчасти неожиданным опытом – четверть века я и в штате ни одной редакции не был – и вот вдруг с утра мне подают черную «Волгу». Но я еще стал шеф-редактором «Обозревателя» и главным в уже упомянутом «Спорт-клубе». Эти журналы надо было начинать с нуля – и для праздных мыслей меньше оставалось времени. Что не так с нынешними изданиями? Да почти все, на мой взгляд, не так, но кому может быть интересно мое мнение. Регулярно я читаю только «Коммерсант», иногда по старой памяти «Спорт-экспресс», все менее интересный, опять же на мой взгляд.
Федор Черенков – это «князь Мышкин», почему вы так однажды сказали?
- Я смотрю футбол с осени сорок седьмого года – и успел за прошедшее с тех пор время заметить, что знаменитых игроков намного больше, чем любимых. Федя Черенков на моей памяти появился – и вот уже стал далекой историей. Он был, на мой сегодняшний взгляд, последним любимым футболистов, вне зависимости от того, симпатизируют ли клубу, за который он играл. Я-то сам болел за «Спартак» только в те два сезона, когда сочинял книгу о Бескове и участвовал в фильме о нем. Но за те два сезона имел возможность наблюдать Федора вблизи. Правда, позднее я и снимался в фильме о нем – и был его партнерам на съемках. В Федоре всегда чувствовалась – и с трибун, а не только в коротком общении – очевидная отрешенность, и он у меня ассоциировался с героем Достоевского. Но ведь именно отрешенность притягивала к Черенкову и тех, кто не читал Достоевского.
«Сила мысли» Эдуарда Стрельцова – это врожденное, натренированное или божий дар?
- Уникальные физические возможности Эдуарда были всеми замечены-отмечены с первых шагов его по футбольному газону. Но только в позднем Стрельцове большинство рассмотрело, что главное-то в нем сочетание мышечной гениальности с игровым интеллектом, превосходящим даже Пеле, я считаю.
Валерий Воронин не смог «закрыть» Пеле, который сделал дубль в легендарном матче в Лужниках (игра СССР-Бразилия в 1965 году в присутствии 102 тыс. зрителей – прим. автора) и долго этим мучился. Что вам лично он говорил о том матче?
- Валерий Воронин и не должен был «закрывать» Пеле. Кто видел матч с бразильцами в Москве подтвердит, что персонально за Пеле отвечал Георгий Сичинава. Боюсь, что слух о том, что Воронин не справился с опекой Пеле, а должен был справиться, по тренерским замыслам, возник по моей вине. Никто, кроме меня, не мог знать, что в экспрессе «Красная стрела» Воронин, приглашая начальника поезда на матч с Бразилией, предупредил, что матч может получиться и не очень зрелищным, поскольку они с Пеле, скорее всего «разменяют» друг друга. А почему бы, в конце концов, игроку №1 СССР по итогам сезона-64 не претендовать на успешный поединок с лучшим футболистом мира Пеле? За голы, забитые Пеле никто Воронина не корил после московского матча. Но он сам через несколько дней (мы долго сидели с Валерием в ресторане-поплавке возле Каменного моста) не скрывал огорчения, что не выдержал сравнения с Пеле.
Всеволод Бобров был лучшим в футболе и в хоккее – это феномен одного человека, веяние времени или стечение обстоятельств?
- Для меня Бобров, чью фамилию в усеченном виде («Бобер») я услыхал раньше, чем увидел воочию сам футбол, весь выражен его же собственной фразой, услышанной мною в Красногорском госпитале незадолго до смерти великого спортсмена: «Я себя ненавидел, если не сделал того, что хотел сделать». Уверен, что любимый мною, ценимый не менее, Эдуард Стрельцов никогда бы не сказал ничего подобного – от Эдика естественнее было услышать, что не любит он играть летом: «очень жарко». Тем не менее, впечатление гениальности они оба производили в равной степени – казалось всегда, что все, что делают они на футбольном поле (а Бобров и на хоккейной площадке) дается им без максимальных усилий. «Стечение обстоятельств» происходило для Боброва на протяжении всей его жизни: первая поездка на родину футбола – он герой этой поездки, первые для наших спортсменов летняя и зимняя олимпиады – и снова Бобров «на коне», наконец, первая суперсерия с профессионалами на родине хоккея – тренером сборной становится Всеволод Михайлович. Реально ли кому-нибудь еще когда-нибудь повторить такую биографию?
«Тарасов не был бы тренером, если бы не существовало Боброва» - расшифруйте, пожалуйста, вашу фразу.
- Когда хоккей с шайбой у нас только начинался, не совсем ясна была роль тренера в привезенной из-за океана игре. Великий тренер футбольного «Динамо» Михаил Якушин был известен, как непревзойденный мастер в хоккее с мячом (тогда называемом «русским хоккеем») и само собою, тренер. В первый же сезон нового хоккея закономерным казалось назначение его игровым тренером. Но ничего у великого Якушина не получилось, он от продолжения отношений с шайбой решительно отказался – и много лет кряду динамовцев тренировал Аркадий Чернышев, не бывший до этого назначения таким авторитетом, как Михаил Иосифович. В хоккейной команде клуба Армии главной фигурой был Всеволод Бобров – и конечно, поначалу тренером предложили стать ему, а он отмахнулся: «Пусть Троцкий (как прозвал он Тарасова) будет тренером – он любит бумажки писать». Подразумевалось, что кто бы ни стал тренером, решать все будет он – Бобров. Я помню и как играла их тройка, где Тарасов играл в центре, а Бобров на левом краю – и постоянно требовал, чтобы шайба приходила к нему, а он уж ею распорядиться лучше всех (что и случалось). Потом Бобров ушел к Василию Сталину в клуб военных летчиков – и это было первое предательство в моей девятилетней жизни: я-то продолжал болеть за армейцев и оставшегося Тарасова (всех лучших Бобер увел в новый клуб). Теперь трудно представить, что я был против Боброва за Тарасова. Но я хорошо помню московские матчи, где команда Сталина-Боброва сразу забрасывала три шайбы, но Тарасов (играющий тренер) и его партнеры-подопечные упирались – и две-то шайбы непременно отыгрывались. Я догадывался, что Тарасов одержим мыслью о том, что может он со своим составом противопоставить команде Боброва. И Тарасов вынужденно рос в профессии тренера – открывал для себя, как позже и для других коллег, ее возможности. Наводимым порядком в игре своей команды он надеялся бить класс Боброва и его компании. После смерти Сталина-старшего клуб летчиков расформировали – и Боброва с компанией вернули к Тарасову. И выросшему в тренера Тарасову стареющий (и с множеством травм) Бобров уже не мог диктовать своих условий, хотя с зависимостью от лучшего игрока тренеру все равно приходилось считаться. Поэтому развернулся по-настоящему Анатолий Владимирович уже после Боброва – теперь он знал, как подчинять себе лидеров или, как сказал Константин Локтев, «душить первую тройку».
Ваша книга «Век хоккея» - это для истории, или личные впечатления об игре и славных ее представителях?
- «Век хоккея», как и первое мое сочинение в этом направлении – книжка «Век футбола» и заключительная «Век спорта» предназначались для журнала «Спорт-клуб», где я служил. Замысел был изначально амбициозным – представить историю нашей страны на протяжении века через историю спорта (а может быть, и наоборот: историю спорта, как историю страны). Мне казалось, что всегда привлекавшая меня в спорте метафоричность может вызвать далеко идущие ассоциации. Самого меня метафоры, взятые из спорта, впечатляют с годами не меньше, чем само зрелище спорта.
Фильм «Легенда №17» что с ним не так, и почему современные фильмы о спорте все одинаковые?
- Фильм о Харламове (я бы уточнил, якобы Харламове) справедливо имел успех. Он сделан по голливудским лекалам с непременно красивым артистом в главной роли. И не случайно все последовавшие фильмы о спорте поспешно сделаны по тем же лекалам. Харламова играет не только красивый, но и очень хороший артист из очень хорошего театра Льва Додина. Но сценаристы, сочиняя роль для Даниила Козловского, характером реального Харламова вовсе не заинтересовались. А, на мой взгляд, характер реального, повторяю, Валерия сам по себе образовал бы сюжет, Голливудом не предусмотренный – и зрителя ждала бы неожиданность. Конечно, создатели «Легенды» искушеннее меня в отношениях со зрителями – и знали, что зритель более всего любит повторение пройденного. Тем не менее, я продолжаю сожалеть, что кино проходит мимо такой натуры, как такие характеры в истории, какими были и Харламов, и Стрельцов и еще назвал бы с десяток навскидку.
Создатели игрового фильма о Стрельцове со мной даже советовались, но они уже выбрали на главную роль самого модного тогда киноартиста – и мои рассказы, каким на самом деле был Стрельцов, слушать им было неинтересно. Правда, в своих заблуждениях я упрям. И у себя в ютюбе я рассказываю, как о возможных героях будущих фильмов, и о Харламове, и о Стрельцове, и не только о хоккеистах и футболистах, но и о боксерах: Попенченко (фильм о нем я тоже смотреть не стал), о Лагутине, Агееве (про Агеева, как давнего друга, я и книгу написал). Есть у меня давний замысел фильма о не встрече Валерия Воронина и Софи Лорен на московском кинофестивале-65 через несколько дней после матча против Пеле. У меня на ютюбе есть и эскиз такого фильма.
Лев Филатов – ГУРУ спортивной журналистики, а вы у него начинали в «Советском спорте». Почему он останется навсегда в истории спорта и журналистики?
- Никогда никаким гуру Лев Иванович Филатов для меня не был. Я вообще случайно оказался в семинаре по спортивной журналистике. Помню, что Лев Иванович интересно рассказывал про футбол. Но непосредственным учеником Филатова, как и, ни чьим, я не был. По тогдашней (сейчас бы мне такую) самонадеянности я во всех звездах «Советского спорта» видел соперников – сосредотачивался на их, кажущихся мне, просчетах. А Лев Иванович любил учеников – и всегда способствовал их продвижению. Наш единственный рабочий контакт в редакции случился лишь однажды – Лев Иванович, как заместитель главного редактора, подписывал в печать мой очерк про Виктора Агеева – и предложил название «Боксер нашего времен». Когда прошлый год уже книгу мою про того же Агеева переиздали, я в память о Филатове дал ей новое название «Герой своего времени». Насчет же «навсегда останется» - кто же может знать наверняка? Как правило, известность журналистов посмертная. Многие ли сегодня помнят Славу Токарева (как литератор, он был талантливее Льва Ивановича) или постоянного оппонента Филатова – Адика Галинского.
Российский футбол обречен на то, чтобы быть «домашним» - так вы выразились в одном интервью. Что не так с игрой миллионов в России?
- Насчет обреченности лучше, конечно, не зарекаться – всякое бывает – мы, зато и любим футбол, что ничего в нем с точностью не предскажешь. Сегодня футбол и вынужден быть домашним. Но в утешение нынешним зрителям с удовольствием вспоминаю, как в моем детстве-отрочестве, когда не только участия в серьезных международных турнирах не светило (мы и не слышали о чемпионатах мира), но и товарищеские матчи с иностранцами случались крайне редко. Но мы жили, как предвкушением дерби «Динамо» с командой Армии, так и послевкусием, когда случалось видеть воочию главные матчи. Мы и не сомневались, что наши любимые игроки мировым звездам не уступают. Конечно, сегодняшний футбольный зритель разборчивее послевоенного, много чего он видел – и ему редко угодишь.
Вадим Синявский родоначальник спортивного радиорепортажа. В чем его феномен?
- Вроде бы я учился на факультете журналистики, но при слове «репортаж» немедленно слышу хриплую скороговорку Синявского, знакомую мне с дошкольного детства. Я считаю, что прежде, чем увидеть футбол, я его услышал: мой самый первый футбол – футбол от Синявского. Позднее я стал думать, что правильнее бы признавать жанр Синявского – конферансом, который бы могли и должны были взять за образец и на вооружение нынешние телекомментаторы. Но почему-то принято считать, что с наступлением эпохи телевидения Вадим Вячеславович оказался лишним – он, мол, не комментирует, а сочиняет. Что же, однако, делать, если картинка, увиденная Синявским, была выразительнее возникающей в оптике камер телеоператоров. Теперешний я не стал бы втискивать Синявского в какой-либо из уже существующих жанров. Зачем ему вообще жанр. Он – Синявский, и этим интересен.
Спортивные комментаторы Николай Озеров и Владимир Маслаченко – это, по вашей квалификации, «театр» и «документальное кино». Объясните, пожалуйста.
- Сказав про театр и документальное кино, я вовсе не собирался заведомо отдать предпочтения – ни Николаю Николаевичу, ни Володе. Я и театр люблю, и особо ценю документальное кино – и у него, кстати, сегодня больше возможностей использовать сугубо кинематографический язык, ближе быть к заветам братьев Люмьер. Конечно, Маслаченко для самоутверждения необходимо было бросить вызов в комментариях Озерову, как и в футбольных воротах – Льву Яшину. Строгой манере Яшина Володя противопоставлял больший артистизм, но и склонен был играть отважно до самопожертвования, что и помешало ему стать основным вратарем на чемпионате мира в Чили. Полученная из-за ненужного риска в ничего не значащем матче тяжелая травма помешала успеху в дальнейшем соперничестве с Яшиным. Озеров сам неплохо играл в футбол, но всеми признанным мастером, обгонявшим, вдобавок, время он стал в теннисе. Однако, в эфире он хотел быть артистом, как и на сцене Художественного театра, где прослужил не один сезон, а не бывшим выдающимся спортсменом. Владимир же Никитович Маслаченко хотел и перед микрофоном оставаться знаменитым игроком, имеющим право строго судить любую звезду, ставшую героем его комментариев.
Писательством на протяжении 16 лет вы спасались от онкологии или побеждали ее?
- Никогда не скажу, что я спасался – поскольку спасали меня. Правда, некоторые из врачей-спасателей хвалили мой организм, но это заслуга родителей – не моя. Из понятного суеверия глупо же влезать в многостраничное повествование, когда не знаешь, успеешь ли завершить, с другой стороны, иллюзии мною пока не утрачены. Из понятного, как я уже сказал, суеверия не хочу слишком уж углубляться в медицинскую тему. Хотя за двадцать лет лечения в трех клиниках, испытав полтора десятка, минимум, хирургических вмешательств под общим и ли местным наркозом, что и на памяти (главном моем инструменте) могло сказаться – и сказывалось временами. Но, к счастью, память возвращалась – и обновленной, как мне кажется – тема медицины должна была стать мне близкой. Но эта тема распадается на две – собственно болезни и попыток излечения. Меня интересует: изменила ли меня болезнь, другим ли я стал, побывав на самом краю? Лучше ли понимаю я себя, испытав то, что испытал? На восемьдесят четвертом году жизни некорректно мечтать о славе и деньгах, если за столько времени у меня их не было. Но желание понять себя, и через это понимание судить о происходящем вокруг – стало отчетливее. Добавлю, что спасаться от чего-либо работой – не мой стиль жизни. Я продолжаю говорить (и на самом деле так думать), что не работаю, а пишу. Самое важное для себя я сочинил за последние двадцать лет, когда столько времени провалялся на больничных койках.
Олега Ефремова вы называете своим «единственным учителем». Почему так и не написали книгу о нем?
- Олег Николаевич Ефремов стал первым – и единственным – педагогам, который относился ко мне нескрываемо хорошо. И тогда, что самое удивительное, когда все яснее становилось: надежд его я, похоже, не оправдаю – он крест на перспективах моей дальнейшей жизни не спешил ставить, называл своим учеником и в дальнейшем. На втором году обучения в школе-студии, когда я еще не думал об уходе, Ефремов дал мне главную роль Журдена в переложенном Булгаковым «Мещанине во дворянстве» Мольера. Интонация книги о Ефремове у меня сложилась на его похоронах - я провел там целый день: сначала на панихиде в театре, потом на кладбище (Новодевичьем) и снова в театре – на поминках. Много-много лет я не был в театральном кругу, и переговорив за долгий день с множеством давних знакомых – от однокурсника Игоря Васильева, к тому времени народного артиста, заправлявшего на панихиде (он и меня заставил встать в почетный караул, где я неловко себя чувствовал) до нового хозяина театра Олега Табакова (мы много чего вспомнили и я называл, как в молодости, Леликом) – я ненадолго почувствовал себя здесь, как когда-то своим. В тот год я по заказу серии «Жизнь замечательных людей» сочинял книгу про Стрельцова. И после смерти учителя задумал трилогию: к Стрельцову добавились бы еще Петр Алейников (я знал его в своем раннем детстве) и, само собой, Ефремов. Но издателю «Стрельцов» показался сочиненным не по их канонам – и, не смотря на внешний успех - тираж сразу разошелся, переиздать мою книгу не захотел – заказал новую другому автору. И я понял, что, если уж по недосмотру, «Стрельцова» они мне дали сочинить по-своему, то с «Ефремовым» этот номер не пройдет – и от затеи своей не то, чтобы отказался, но отложил, как слишком многое за свою жизнь откладывал.
Если Господь подарит мне, не верующему, еще года два (хотя три, конечно, лучше, но буду ли я после восьмидесяти пяти на что-то способен) я, возможно, сочиню свой театральный роман, где главными героями будут Олег Николаевич и его эстетическая противоположность со времен начала «Современника» Олег Табаков. Мне хотелось бы соединить мемуары о раннем «Современнике» с моими представлениями о жизни вообще, как о театре – и назвать его хочу «Театральный бинокль».
«Подражать Нилину Москва бессмысленно, стиль у него абсолютно индивидуальный. И пишет он непросто. Надо вдумываться, шевелить мозгами» - так о вас написал Игорь Рабинер полгода назад. Почему нынешняя журналистика, в том числе и спортивная, это больше про кликабельность, а не про мозги?
- Абы не вдаваться в недоступную мне теорию (как будто на практике я такой уж большой дока), отделаюсь подобием каламбура, что писать сложно (или якобы сложно) не сложнее, чем писать просто. Или другой вариант: писать просто всего сложнее. Как у ревностного читателя газет, у меня изменился взгляд на журналистику, спортивную, в частности. Я теперь стал пристрастным к текстам вне всяких литературных ухищрений – я стал получать чувственное удовольствие от текстов, выдающих доскональное знание пишущим предмета. Журналист не ищет слов – он их знает, как снайпер свое оружие. Пишущий же прозу безоружен: он сам для себя изобретает порох, и натуру постигает у нас на глазах – в идеале, как бы квалифицировали ученые от литературы, отстраненно. Журналистика – точная профессия, где ремесло должно стоять на первом плане. А литературный дар не постоянен – и нет ничего предосудительного в том, что автор самой замечательной книги следующую, на таком же уровне, не напишет. Люди пишущие проявляют иногда чудеса воли, но я на это не способен – я подчинен настроению – и при всем своем нетерпении, готов ждать нужного мне настроения бесконечно. Зря, конечно, говорю об этом слух, но избранный мною род занятий предполагает искренность во всем. Всего важнее, на мой взгляд, интонация, только для себя самого найденная – она-то может вобрать в себя все. Она и в журналистике не во вред. Вот Маркес мог три месяца искать (ждать) первый абзац своих «Стас лет одиночества». Кто же даст журналисту такую возможность?
«…если рассмотреть мою жизнь как проигранную шахматную партию со всеми этими спонтанными ходами, то это и есть ее, моей жизни, сюжет» - это уже ваши слова. Приведите пару-тройку примеров «спонтанных ходов», которые меняли вашу жизнь?
- Я учился в первом классе, когда мой сосед за партой, будущий доктор наук Гена Бурд показал мне шахматные ходы. С тех пор я не прибавил шахматных знаний. Вот уже лет семьдесят я за доску не садился. Но в детстве мне нравилось играть, делать любые ходы спонтанно: что из этого выйдет? Выиграть я не мог, но мог озадачить в первую минуту любого противника. Мне иногда кажется, что я жил – и до сих пор, может быть, живу – совершая подобные ходы – без расчета на последствия. Ничего не понимая в шахматах, я, однако, люблю читать отчеты о турнирах – и, как всегда, реагирую на метафоры, пытаясь метафорами поверить жизнь свою и особенно судьбу. Я осознаю свою жизнь НЕ ПРОИГРАННОЙ ПАРТИЕЙ, А ПАРТИЕЙ, ОТЛОЖЕННОЙ В ПРОИГРЫШНОМ ПОЛОЖЕНИИ. В середине прошлого века я прочел в газете, что мой любимый (уж не знаю, почему) гроссмейстер Пауль Керес отложил партию в проигрышном положении, но на следующий день все равно ее выиграл.
Ваша жена говорит, что книга про вас должна называть «Человек по имени Бы». А как будет она называться в действительности, о чем вы там пишите и когда ждать ее почитателям вашего таланта?
- Сослагательное наклонение при воспоминаниях мне, действительно, всего ближе – в моем возрасте фантазировать на темы прошлого естественнее, чем думать о будущем, которого уже нет, хотя, как уже докладывал выше, с иллюзиями я не расстаюсь. Разделяя огорчение жены, что ничего из мною задуманного не сбылось (ПОКА не сбылось - вношу я свою поправку), я вижу в излишней постепенности своего развития и некоторые преимущества. Приложи я по ходу жизни максимум усилий, преодолей чудом природную лень, возможно, чего-то бы заметного и добился. Но хватило бы в таком случае у меня сил, энтузиазма и, главное, уже не раз упомянутых иллюзий, жить и сегодня в предвкушении, что под занавес я еще чего-то сделаю?

Материал: News-w.org / Владимир Сабадаш
Фото – из открытых источников